Роберт О`Брайен - Z – значит Захария

Я объяснила мистеру Лумису, почему не планировала сеять пшеницу: не могла перемолоть ее в муку.

– Не важно, – ответил он. – Когда я поправлюсь, когда смогу ходить, мы придумаем, как ее смолоть. Самое главное – не дать культуре вымереть.

Но это все не имеет никакого отношения к моим тревогам. Меня беспокоит другое.

Как и хотела, я поставила ему кресло на парадном крыльце – маленькое обитое кресло из родительской спальни. К нему еще прилагалась удобная скамеечка для ног, ее я тоже снесла вниз вместе с подушкой и одеялом. Получилось очень удобно (я попробовала).

По его требованию я поставила стул и у черного хода; там нет места подножке, поэтому не так удобно. Однако вчера утром, спросив его, я получила ответ, что он хочет сидеть на заднем крыльце.

Впервые после болезни он покинул свою комнату, но все прошло хорошо. Я вспомнила и нашла ему в платяном шкафу забытую трость, оставшуюся с тех времен, когда папа подвернул лодыжку. Опираясь на нее, а также тяжело навалившись на мое плечо, он доковылял до крыльца и уселся на стул. Колени все еще подгибаются под ним, и он может только шаркать, но все же ходит.

Он просидел на стуле все утро – прямо как надсмотрщик, – наблюдая, как я пашу, бороную и потом сею те два ряда свеклы. После обеда он спал в своей комнате, пока я подготавливала пшеничное поле. Вернулась я, когда солнце стало клониться к холмам; он проснулся и снова захотел выйти, теперь на парадное крыльцо. Я помогла ему добраться до кресла, поставила ноги на скамеечку и подоткнула одеяло. Потом пошла в дом готовить ужин.

В том, что случилось дальше, полагаю, есть часть моей вины. Поставив еду в духовку и чайник на плиту, я взяла стул из гостиной, вынесла его на крыльцо и села рядом с ним. У меня на это была своя причина помимо того, что хотелось просто несколько минут отдохнуть. С того дня, как он начал поправляться, во мне постоянно росло ощущение, все больше меня беспокоившее, что я его совсем не знаю. Когда он только пришел, я была так взволнована присутствием человека, что особо не задумывалась, кем был мистер Лумис; он в любом случае казался привлекательным и дружелюбным. Но когда болезнь стала отступать, я почувствовала, что совсем не понимаю его.

Он немного рассказал мне о том, как попал в лабораторию полимеров и защитных костюмов, о путешествии к подземному штабу ВВС. Из разговоров во сне я узнала о его ссоре с Эдвардом. Но это все, что я знаю. О себе самом он вообще ничего не рассказывал. Если такое возможно, то сейчас он стал даже более закрытым, чем до своей болезни. Не выказывал он и любопытства или интереса ко мне, кроме того, что ему вроде как нравилась моя игра на пианино.

У меня на этот счет родилась теория, даже не одна. Я думала, убийство Эдварда, месяцы одиночества в лаборатории, длинные безнадежные походы, также в одиночку, по мертвой стране – все это было настолько ужасным и оглушающим, что затмило в его сознании остальное. Стоило ему начать вспоминать, как пережитый ужас снова лез в голову, поэтому он старался вспоминать поменьше и не говорить о прошлом. Но, кроме того, его болезнь и особенно высокая температура могли что-то сделать с ним; температура могла даже частично изменить его сознание. Думаю, такое возможно. Но, что бы там ни случилось, я не могла себе представить, чтобы мы и дальше жили как чужие, так мало зная друг о друге.

Обсуждать историю с Эдвардом мне не хотелось (я решила, возможно, никогда о нем не вспоминать), как и с лабораторией, но ведь можно же поговорить о его жизни до этого. И вот я села рядом с ним, хотя понятия не имела, как начать разговор. В книгах и фильмах в таких случаях говорят «Давай поговорим о тебе» или «Расскажите мне о себе» – но это бывает при первой встрече и в любом случае выглядит банально до нелепости.

Вспомнив, что ему нравилась моя игра, я спросила:

– А в вашей семье кто-нибудь играл на пианино, когда вы были ребенком?

Он ответил:

– Нет. У нас не было пианино.

– Вы были бедными?

– Да. У меня был двоюродный брат, к которому я ездил в гости. У них было пианино, и его мама играла на нем. Мне нравилось слушать.

– Где это было?

– В Наяке, маленьком городке в штате Нью-Йорк.

Он не стал продолжать, и разговор повис – я ничегошеньки не знала про Наяк в штате Нью-Йорк.

Еще одна попытка.

– А до того, как вы поступили в Корнелльский университет, что вы делали?

– Что все делают. Ходил в школу, в колледж, летом подрабатывал.

Он, казалось, решительно настроился быть неинтересным и неразговорчивым. Я не выдержала:

– И все?

– После колледжа – четыре года на флоте.

Кажется, дверца приоткрылась.

– На корабле? А где вы плавали?

– В лаборатории морской артиллерии в Бристоле, в штате Нью-Джерси. В колледже я много занимался химией. Химики были нужны флоту. Там-то я и начал заниматься пластмассами. Они использовали пластик больше, чем кто бы то ни было, и продолжали испытывать новые материалы: для узлов кораблей, орудийных чехлов, водолазных костюмов, даже для корпусов. Искали пластик, который бы не трескался, не замерзал, не ломался, не корродировал и не пропускал воду.

– Понятно.

Понятно, что разговор идет по кругу.

– Отслужив, поступил в аспирантуру Корнелла.

Круг замкнулся.

Казалось, все безнадежно, и мне следовало бы сдаться, но я не сдавалась:

– А были ли вы… когда-нибудь… женаты?

Он кинул на меня странный взгляд и сказал:

– Я так и думал, что ты к этому ведешь.

И тут-то все и случилось. К моему полному изумлению, он даже не улыбнулся, но дотянулся и взял мою руку. Схватил, я бы сказала. Он взял ее стремительно, сильно, притянул к своему креслу, дернув меня на себя, так что я едва не упала. И сжал мою ладонь в своих.

– Нет, я никогда не был женат. Почему ты спросила?

Я так испугалась, что первое время просто сидела, уставившись на него. Все, что поначалу приходило в голову, – это то, что он каким-то образом неправильно понял меня.

Потом я почувствовала смущение, неловкость и страх – именно в такой последовательности. Смущение по совершенно дурацкому поводу: что моя рука была загрубевшей от работы, а его руки – мягкими, наверное, от длительного ношения тех пластиковых перчаток. Неловкость, потому что, когда он притянул меня к себе, я не могла сидеть на стуле прямо и едва не падала. А в итоге страх, потому что, когда я попыталась высвободить руку, он только усилил хватку. В том, как он держал ее, не было ни капельки нежности, а лицо ничего не выражало. Он смотрел на меня, как смотрел на «Механику – фермерам».

Мистер Лумис повторил вопрос:

– Почему ты спросила?

– Пожалуйста, отпустите меня.

– Сначала ответь.